БАБУШКА СЕЕР, ОНА ЖЕ ЕРАНУШ - Армяне в Турции - - Ай Дат - Информационный центр газеты армян России "Еркрамас"

Бесхитростная книга известного турецкого адвоката Фетхие ЧЕТИН “Бабушка”, изданная в Турции, сразу же стала бестселлером и уже выдержала несколько изданий. Ее армянский перевод, вышедший небольшим тиражом, тоже моментально разошелся. Фетхие Четин, адвокат Гранта Динка, известна в Турции не только как высококлассный юрист, но и своими левыми взглядами, за что не раз подвергалась гонениям и даже пару лет провела в тюрьме. Ее автобиографическая книга о жизни родной бабушки-армянки, вынужденно принявшей мусульманство, вызвала большое оживление среди потомков таких же исламизированных соотечественников Четин, которые начали поиски своих корней. Эта книга впервые в мире сняла табу с запретной темы, о которой не принято было говорить не только публично, но даже в кругу семьи. На армянский язык книга переведена тюркологом Рубеном МЕЛКОНЯНОМ, автором ряда научных статей о современной турецкой литературе и омусульманившихся армянах Турции. Будучи лично знакома с переводчиком своей книги, Фетхие Четин не только дала согласие на издание “Бабушки” в Армении, но и отказалась от авторского гонорара. В книге Четин сконцентрирована вся биография женщины, изменившей имя, язык, религию, но никогда не забывавшей о своем происхождении. Предлагаемые вниманию читателей отрывки приведены не в той последовательности, в которой они представлены в книге, а в той, которая позволяет наиболее полно представить историю турчанки Сеер, некогда бывшей армянкой Ерануш.

Некролог в “Агосе”
Ее звали Ерануш. Она была внучкой Ерабета Катаряна, единственной дочерью Искуи и Ованнеса Катарянов. Провела счастливое детство в деревне Балун Хабаб вплоть до четвертого класса. И сразу же нагрянули времена, полные страданий, о которых она говорила: “Пусть эти дни уйдут и больше не вернутся”. Ерануш потеряла всю свою родню и не смогла больше с ней встретиться. У нее появилась новая семья, новое имя. Она забыла свой язык и свою религию, обрела новый язык и новую религию, в течение жизни ни разу не возроптала за это, но никогда не забывала свое имя, село, мать, отца, деда и родных. В надежде, что однажды встретит их, обнимет, прожила 95 лет. Наверное, благодаря именно этой надежде и прожила так долго, в полном сознании до самых последних дней. Моя бабушка Ерануш скончалась на прошлой неделе, и мы проводили ее в вечность. Мы надеемся с помощью этого объявления найти ту ее родню (нашу родню), которую не смогли разыскать при ее жизни, разделить с ними наши горести, сказать: “Пусть эти дни уйдут и больше не вернутся”.

Однажды, когда я была в нашем доме, в Анкаре, бабушка сказала:
— Если тебе нечего делать, подойди-ка ко мне, скажу тебе кое о чем.
Я подошла к ней, она, как всегда, взяла мои руки в свои и сказала:
— Знаешь, моя мать, отец, брат в Америке, твой дядя затерял их адреса. Если кто-то и найдет их, так это ты. Найди их, ради меня.
По тому, как она говорила, по ее монотонному голосу чувствовалось, что ей с большим трудом удалось принять решение рассказать мне обо всем. Я не сразу догадалась, о чем она: “Что ты говоришь, бабушка, выходит, у нас сейчас есть родня в Америке?” Говоря это, я даже чуть подтрунивала над ее словами. Но бабушка была очень серьезна.
— Не знаю их адресов, только знаю, что живут в Америке, в Нью-Йорке, — сказала она.
— Хорошо, бабушка, почему они уехали в Америку?
— Уехали...
— Когда уехали?
— Когда я была ребенком.
— Хорошо, а тебя почему не взяли?
— Я позже должна была поехать. Твой дядя Махмуд испортил наши отношения. Потерял их адреса.
Все в моей душе перевернулось. В голове возникла куча вопросов, но многое из того, что она говорила, я никак не могла воспринять как ответы на них. Днями пыталась я вытащить из нее хоть еще одно слово, но кроме того, что настоящие ее мать и отец в Америке, ничего не смогла узнать. Мы думали, что дед и бабушка — родители тетушки. Оказалось, что это неправда. Мы думали, что бабушка — чермикская, и это тоже оказалось неправдой. Многое из того, что я знала прежде, оказалось неправдой.
Теперь уже мне больше хотелось узнать правду, чем найти родню бабушки. Я все допытывалась у бабушки, стараясь остаться с ней наедине. То, что я узнала в те дни, я не в состоянии была рассказать кому-либо, не смогла разделить с кем-либо свое потрясение. Не знаю, потому ли, что этого хотела бабушка или со стыда, но услышанное теперь уже я сама утаивала от других, пытаясь в одиночку преодолеть бурную сумятицу своих чувств и тяжелых переживаний.
Между нами установились очень своеобразные и необычайно таинственные отношения. Потом, в один из дней, я почувствовала, что ей самой хочется рассказать, приоткрыть завесу над этой тайной, освободиться от груза того, что знает, и о чем никому не поведала, вместе с тем заметила, что она боится подвергнуть меня опасности, доверив мне больше, чем я знала до сего дня. Она щадила меня.
Я была очень настойчива, и в конце концов она стала рассказывать. Рассказывая, часто останавливалась, но после моих упорных расспросов продолжала. Рассказывала о случившемся, не делая никаких комментариев, особенно избегала проявлять свои чувства, высказывать отношение.

“Меня звали Ерануш, маму — Искуи, отца — Ованнес, он в то время с двумя своими братьями находился в Америке. У меня было два брата. Дедушку звали Айрапет эфенди. К слову его прислушивались не только в нашей деревне, но и по всей округе, многие приходили просить у него совета. Наше село было большое, имело трех сельских старост”, — так начала она свой рассказ.
Рассказала, что однажды в село пришли жандармы и увели деда, братьев отца и матери, всех мужчин, и больше никто о них ничего не узнал, вместе с матерью и братьями они нашли приют у молодой жены дяди в соседнем селе, но жандармы добрались и туда, забрали всех, мужчин, женщин, отвели в Балу — мужчин зарезали, побросали в реку, и река несколько дней текла вся в крови. Потом рассказала о дороге в изгнание.
— Мать не хотела, чтобы мы оказались в последних рядах, когда нас изгоняли, и потому шла быстро-быстро и, чтобы мы могли шагать вровень с ней, тащила нас, держа за руки. Часто нам в спину доносились крики, плач, и тогда мать еще больше убыстряла шаги, чтобы мы не оборачивались назад. Вечером первого дня две сестры матери из последних рядов прибежали к нам, горько рыдая.
Бабушка замолкла, вздохнула. Я поцеловала ее руку. Она стала рассказывать дальше.
— Молодую жену дяди, которая захворала и не могла идти, жандармы закололи штыками и бросили труп на обочине пути.
— Она была женой брата твоего отца, бабушка?
— Нет, маминого брата, беременная. В пути жандармы закалывали штыками стариков, немощных, тех, кто не мог идти, оставляли там же, под открытым небом, в скалах. На корм волкам, хищным птицам.
Я заметила, что, рассказывая эти ужасные, неправдоподобные истории, бабушка не глядела на меня, а, вперив взгляд в одну точку на ковре и крепко держа в своей левой руке мою руку, правой непрестанно проделывала одно и то же движение, проводя ею от бедра до колена, словно разглаживала ткань.
— ...Перейдя через мост Мадена, в Авлере, моя бабушка с отцовской стороны сбросила в воду двух своих внучек. Это были дочери братьев отца, которых убили, их жен тоже убили, а сами дети уже еле передвигались. Одна из девочек сразу ушла под воду, но вторая вытащила голову из воды. Бабушка затолкала ее голову в воду. Ребенок снова высунулся из воды, в последний раз взглянул на светлый мир, бабушка опять погрузила ее в воду... Потом сама бросилась в безумную водную путину и исчезла из глаз.

Бабушка замолчала. Было очевидно, что случившееся очень сильно подействовало на нее, в тот день она по нескольку раз повторяла свой рассказ. Спустя годы она вновь и вновь вернется к случившемуся, и каждый раз ее рассказ завершится глубоким молчанием.
Еще она поведала о том, что произошло в Чермик Амамбаше, когда наступило короткое затишье, и мать, наперекор своей матери и тетке, отказалась отдать им свою дочь, но те похитили девочку.
— Меня привели в какой-то сад. Как и сады в нашем селе, он весь утопал в зелени. Деревья гнулись под тяжестью плодов. Посередине сада протекала прозрачная речка. В этом саду кроме меня находились еще восемь девочек из нашего села. Нас накормили горячим обедом, разрешили полакомиться фруктами с деревьев. Спустя немного времени я стала громко плакать, требуя вернуться к матери, мне обещали, что поведут к ней. Другим девочкам тоже пообещали, что вернутся домой. Мы допоздна заигрались в саду. Срывали с деревьев яблоки, груши, поели вдосталь, попили холодной воды.
В этот вечер всех девочек по одной разобрали по домам. За Ерануш явился в сад жандармский десятник. Ерануш наотрез отказалась идти с ним, стала плакать, повторяя, что хочет к матери, и так и проплакала всю ночь до самого утра.
— Проплакала всю ночь до самого утра, увидели, что со мной нет сладу, утром повели в Амамбаш. Пришли, и что вижу: Амамбаш пустым-пустой, ни души. Наших увели, я поняла, что меня продержали всю ночь и только сейчас привели сюда, чтобы у меня не осталось никакой надежды. Я узнала, что маму и наших повели в сторону Сиверека (центр подчиненного Урфе гавара — прим. пер.). С того дня я каждый день смотрела на горы Сиверека и плакала.

Все, что я услышала, никак не соответствовало тому, что я знала. Все, что я знала до того дня, перевернулось, все мои ценности разлетелись вдребезги от услышанного, мозг разрывался от страшного внутреннего разлада, голова раскалывалась от боли, меня обуял страх, словно накопившееся внутри могло прорваться наружу и потопить под собой всех и вся.
Несколько видений, оживших в моем воображении, постоянно стояли перед глазами, будь они закрыты или нет: толпа, ожидающая во дворе церкви, особенно глаза детей, малыши, сброшенные в воду, и их головки, в инстинктивном стремлении выжить выплывающие из воды, миг похищения Ерануш у матери... И параллельно с этим я поневоле вспоминала стихи, которые по торжественным случаям декламировала в школе. Поскольку я считалась одной из лучших учениц, учителя на все праздники давали мне декламировать героические стихи. Душераздирающая лирика о “славном прошлом”, которую я некогда декламировала, столкнувшись с широко раскрытыми от испуга глазами детей, с головками погруженных в воду младенцев, с реками, дни напролет истекающими кровью, разлетались на мелкие осколки.
...Я вспомнила, как всякий раз, когда мы проходили мимо кладбища Мадена, бабушка, замечая наш детский страх, говорила: “Дети, не бойтесь покойников, они не могут сделать ничего плохого, плохое делают живущие, а не умершие”. Может быть, говоря это, бабушка вспоминала о том, что случилось с ней. Я так и не узнала этого.

- Меня взял к себе начальник жандармского участка Чермика десятник Хусейн. Его жену звали Эсма. Как они ни старались, так и не смогли заиметь своего ребенка. Господь да озарит его душу, пусть земля ему будет пухом, хорошим человеком был Хусейн. Власти у него было больше, чем у иного сотника. Он принял меня как родную дочь и относился очень хорошо. О нем говорили, что он человек сердобольный. Армян, населявших Чермик, всех поубивали и сбросили в бездонный колодец. Между Чермиком и Дзюнагушем (центр гавара, подчинявшегося Диарбекиру — прим. пер.) находилось ущелье, называвшееся Андзавом. Обезглавленных армян сбрасывали в Андзав. Десятник Хусейн участвовал в убиении мужчин, но отказался идти в Андзав, куда сбрасывали детей и женщин, восстал против приказа. Поговаривали, что за это он понес наказание.
Я, еле сдерживая себя, спросила:
— Бабушка, сердобольное сердце десятника Хусейна не болело, когда он обезглавливал мужчин и бросал их в колодец?
Слегка помолчав и поразмыслив, бабушка сказала:
— Откуда мне знать?
Чувствовалось, что бабушка очень любила десятника Хусейна и никогда не спрашивала его об этом, да и не хотела спрашивать.
— Мне дали имя Сеер. За короткое время я выучилась турецкому. Слушалась их. Но только моя вода не текла по одному руслу с водой Эсмы-ханум. Десятник Хусейн хотел, чтобы я называла его отцом. Очень радовался, когда я называла его отцом. “Ну, дочка, повтори-ка еще раз “отец”, — говорил он.
...Как-то на праздник десятник Хусейн вернулся домой с двумя отрезами на платье, Эсма-ханум и я встретили его, поцеловали руку. Он открыл сверток и достал оттуда два одинаковых шелковых отреза на платье и сказал:
— Смотрите, что я вам принес!
Эсма-ханум как только увидела, что муж купил для меня такую же ткань, что и для нее, с завистью сказала буквально такие слова:
— Если прислуга и служанки будут носить шелка, во что тогда одеться ханум?
Вот тогда-то я и поняла, что я всего-навсего прислуга.
Из Чермика нас было восемь девочек. Все мы жили в разных семьях. Женщины, завидя меня, говорили: “Самая несчастная из них — ты”.

Когда я спросила у своей матери, почему от нас скрывали правду, она сказала:
— Дочка, бабушка и нам ничего не рассказывала. Мы узнали по ряду событий, да и то от других?
— Что за события?
— В детстве, бывало, затеем ссору с дворовой ребятней, и они тогда называли нас ублюдками-вероотступниками. Бабушку твою эти слова очень гневили. Как только она такое слышала, тотчас накидывала на голову платок и прямиком шла к соседям. Вступала с ним и в долгие разговоры и споры, то лаской, то угрозами, но в конце концов добилась своего: нас больше не дразнили ублюдками-вероотступниками. Они замолчали, ну и мы больше не затрагивали эту тему. Прежде мы не знали, что значит вероотступник, а теперь узнали. Нам стало известно, что наша мать армянка и что ее родители, уезжая в Америку, оставили ее здесь. Но поскольку каждый раз, когда в доме заводили об этом разговор, тут же меняли тему, мы поняли, что не надо говорить об этом, и не говорили.